Читать интересную книгу Обвинение и оправдание - Эдвард Бис

Состояние настоящего определяется нашим прошлым. Будущего – настоящими действиями. Эти, казалось бы, прозрачные философские мысли иногда туманятся людскими страстями.

«Бесспорно, – рассуждает человек, – если я достиг состояния комфорта, здоровья в теле, покоя в душе и материальной обеспеченности, то это результат моего прошлого. Я строитель своего счастья. Здесь все просто: прошлое является результатом настоящего. Далее, – рассуждает человек, – если я буду действовать, как полагается, по задуманному, то выстрою таким образом свое достойное будущее, в котором комфорт, покой и обеспеченность. Здесь тоже все гладко». В обоих этих случаях человек слепо и горделиво верит, что целиком ответственен за свое настоящее и будущее.

Если же в настоящем человек живет в состоянии беспокойства, нищеты, болезни в теле и упадка духа, то он уже не признает это результатом исключительно своих прошлых усилий. В этом случае он отстраняет навязанную идею, что каждый – строитель своего счастья, и начинает видеть постороннее влияние на его судьбу. Такой будет рассуждать более здраво, признавая, что его будущее сможет быть достойным и светлым, если его действия совпадут с множеством внешних факторов, влияющих на его настоящее.

С другой стороны, если он по стечению обстоятельств и истечении времени достигнет желаемых душевных и материальных благ, то, скорее всего, напыщенно заявит, что достиг всего исключительно своим упорством и старанием. Что ж, таковы мы, люди.

Человек вне общества ничтожен. Человек – это часть роевого организма, который без влияния окружения не сумеет научиться ни подобающе мочиться, ни подобающе ходить. Посади верящего в свою неординарность вне общества, вне окружения: сумеет он утвердиться? Где? Перед кем? И за счет кого? Если такого не подберет волчица, не накормит молоком и не научит выть и чесаться, то… Какое будущее способен построить человек вне окружения, вне общества?

Необходимо понимать и помнить, что человек – это продукт окружения, продукт общества. Человек оказывает влияние на общество, но общество постоянно влияет на каждого индивида в отдельности.

* * *

Мне было девять лет, когда я первый раз, влекомый непонятным мне еще чувством, совершил кражу. Был поздний август. Сыро. Я зашел один в пустующий кафетерий купить что-то, что я не могу вспомнить, но я помню отчетливо, что, когда продавщица, завидев опрятного мальчика, отвернулась, я не суетясь взял с лотка пирожок и спокойно положил его себе в карман жакета. У меня были деньги, и я готов был заплатить за него, если бы был замечен. Но так как сонная продавщица ничего не заметила, то кража состоялась, и я вышел из кафетерия с покупкой и со стянутым масленым пирожком.

Зачем я это сделал? Я повиновался влечению, которое сформировалось у меня посредством игр во дворе и разговоров с другими ребятами. Я не раз слышал пересказы, как кто-то из моих друзей или знакомых совершал мелкую кражу и какое это было событие: смех, удовольствие и ликование. Совершенно бессознательно я сделал то, к чему даже не готовился и о чем не помышлял до момента моего понимания, что ситуация в кафетерии именно та, о которой я уже слышал не раз, и что ею непременно надо воспользоваться. Воспользоваться, чтобы испытать неизведанное чувство.

Повторюсь, я не планировал этого, и даже более того, этот пирожок мне нафиг не был нужен. Мой отец был инженером в нефтехимической промышленности, партийный. Мать работала в бухгалтерии того же крупного предприятия. Мы (мои родители, мой старший брат и я) проживали в четырехкомнатной квартире. Мы не были богаты, наверное, потому что в те годы понятие «богатый» отсутствовало. Правда, были обеспечены. Наш холодильник был полон всегда. В серванте обычно стояло несколько бутылок различного коньяка, водки, вина или ликера. Хрустальная ваза как правило была полна шоколадными конфетами, из которых иногда торчали плитки дорогого шоколада.

Мои друзья, помню, удивлялись, зачем это такое и столько, если мой батя не пьет. Они жадно поедали те шоколадные конфеты и удивлялись, почему я их не хочу. Мне нравились шоколадные конфеты только выборочно, а предпочтение я отдавал домашнему варенью. Им тоже, различных сортов, всегда заполнялись хрустальные вазочки, которые выставлялись на стол из холодильника во время чаепития, то есть после приема пищи. Тогда я уже знал, что сладкое употребляют не до еды, а после.

Как я помню, мои родители не получали очень высокие зарплаты. Дело было скорее в том, что, наученные жизнью, они стали практичны. Детьми они пережили голодные годы Второй мировой войны и из этого вынесли огромный опыт и понимание жизни. Отец избегал рассказывать о тех годах, наверное, потому что чувство голода непереводимо в звуки – это чувство. Но мать, бывало, рассказывала мне: что, как и почему приходилось употреблять в пищу и какие средства использовались для отопления. Слушать это было и интересно и неприятно. Несмотря на то что мать рассказывала в основном неэмоционально, а выделяла эпизоды с деталями, ко мне подкрадывались жалость и уважение к пережитому ими. После рассказов матери я искал подтверждения у отца, спрашивая его: «Правда, что…?» или «А у вас тоже…?», – отец в основном отвечал подтверждениями, но раз, как будто расчувствовавшись из-за своих воспоминаний, сделал дополнения и даже рассказал, что ему не просто нравилось, а он любил поедать некий продукт, который продуктом не считается и приготовление которого мне описывать стыдно.

Неважно, во что и как дорого я одет. Важно, чтобы я был вымыт сам, чист и опрятен. Ноги должны быть в тепле, голова – в холоде. Желудок – в сытости. Мне были предоставлены правила гигиены, питания и обращения с деньгами. Я знал, как надо вести себя, если я потерялся, если оказался вдали от дома и проголодался, кому мог доверять.

В тот день я вышел из кафетерия не оглядываясь. Пересек дорогу, дошел до арки длиннющего девятиэтажного дома, на первом и втором этажах которого располагались различные магазины, кафе и рестораны, и только после этого повернулся и посмотрел на широкие, зашторенные светлыми тюлями, окна кафетерия. Все было спокойно. Погони не было.

Чем дальше я отдалялся от места преступления, тем больше возбуждался. К моменту, когда я дошел до арки и оглянулся, на меня нахлынула эйфория, и я начал хихикать, изо всех сил крепясь, чтобы не разразиться хохотом.

По всей вероятности, я начал осознавать, и чем дальше, тем сильнее, что могло произойти. Я мог быть пойман и не посмел бы убегать, потому что к этому не готовился. Продавщица из сонной курицы превратилась бы в ядовитую мегеру и трясла бы меня за шиворот или за плечи, крича со всей мощью: «Ах ты паразит! Я тя щас в милицию сдам. Щенок! Маленький воришка…» – и тому подобное. А я бы стоял, горел бы от стыда и позволял бы трясти себя, как куклу. Но кража состоялась, и я ликовал. Ликовал недолго.

Углубившись в арочный проход, я достал из уже замасленного кармана левое приобретение и почти сразу откусил. Я не ожидал, как это на меня подействует! Пирожок был семикопеечный, с повидлом и не печеный, как рекомендовалось моей мамой, а жаренный в масле. Такой продукт моей мамой потреблять не рекомендовалось. Определенно, я взял с того подноса, который ближе всего стоял к прилавку. Как замануха. Самый дешевый. Самый жирный. Самый невкусный.

Повидлом мы называли испражнения, и такой пирожок я не взял бы задаром. Но так как я его украл, то считал своим долгом его употребить.

Я насилу съел половину и сдался. Я не мог осилить это кушанье. С половиной несъеденного пирожка я стоял на краю пешеходной лестницы, спускающейся из арки, и не знал, как мне с ним поступить. Выкинуть в урну? Но я был научен не кидаться едой. Доесть? Нет, мне это было уже не по силам. И я сделал то, до чего не додумался бы взрослый. Я аккуратно положил его на самом видном месте лестницы в надежде, что кто-то заметит его и пристроит, как полагается; либо собака доест, либо кошка.

Позже, через час с лишним, я даже специально прошел через то место, чтобы посмотреть, что стало с половиной того пирожка. Его на лестнице не было. Я огляделся по сторонам, допуская, что кто-то мог просто пнуть его, но все было чисто. После этого я уже чувствовал, что часть моральной ответственности с меня снята.

Никому во дворе, в школе или семье я не обмолвился об этом случае даже намеком. Я не рассказывал ранее об этом никому. Зачем же я делаю это сейчас? Чтобы показать вам, уважаемый читатель, причины, приведшие меня в места чужестранного заключения? Посмотрите, мол, на меня: полулежу в сыром жарком климате, как в сауне, на тонком узком матрасе и калякаю шариковой ручкой оправдания себе и обвинения обстоятельствам? Нет. Это всего лишь эпизод моей жизни.